БОГОМ ПОЦЕЛОВАННЫЙ (продолжение)

- Ну, пускай так.

Саул подошел близко как только мог. Раввин погладил его по головке, прошелся пальцами по его обличию, как бы рисуя, формируя, лепя этот лик. Завершив дело и оставшись весьма довольным своей работой, достал из-за пазухи платок, вытер им руки, лицо, бороду. Упрятав платок, вознес глаза к голубевшим над маленьким двориком небесам.

- Благослови, Предвечный. И, уже обращаясь к мальчику, спросил:

- Как твое имя?

- Саул.

- Прекрасное, гордое имя! Из какого ты колена?

- Из колена Вениаминова.

- Кто твой отец?

- Матафий, достойный гражданин свободного города Тарса и римский гражданин.

- А вот про Рим не нужно было.

- Почему?

- Для краткости. О римском гражданстве вспоминать надо только в самом крайнем случае, когда что-либо угрожает жизни, а так - не нужно. Ты меня понял?

-Понял.

- Так. А где дом духа твоего?

- В Соломоновом храме, на земле обетованной, в Иерусалиме.

- А жилище твое где?

- Там, в комнатке, наверху.

- Ну, я вижу, мальчик ты смышленый. Сколько тебе лет?

- В большие холода будет шесть.

- И годочков тебе уже немало. А как ты проводишь свои дни?

- В трудах и молитвах.

- Где трудишься и где молишься?

- В своей комнатке.

- Возможно ли, - спросил раввин, обращаясь к присутствующим, - чтобы ребенок так любил свою комнатку?

- Я ее вовсе не люблю! - вспылил Саул, - да что делать? Куда идти?

- На улицу. На воздух.

- Зачем?

- Как - зачем? Бегать, играть. Разве ты не играешь со своими сверстниками?

- Мне некогда с ними играть. У меня дело.

- Вот как! В таком раннем возрасте и уже имеешь свое дело? Хотя, еврею от рождения наказано Господом иметь свое дело, иначе фантазии слишком далеко заведут. И что ты там, в той комнатке, делаешь?

- Распутываю остатки пряжи и молюсь.

- Это похвально, что мальчик так свято соблюдает главный завет фарисея, молитву, то есть беседу с Отцом нашим небесным. И сколько раз на дню ты молишься?

- Сколько раз приходит молитва, столько и молюсь.

Матафий, обернувшись к раввину, беспомощно развел руками, но раввин и на этот раз не склонен был разделять отцовские тревоги.

- Что же, - продолжал он серию своих размышлений вслух. - Никто не вправе запереть дверь перед молитвой, если молитва стучится к нему.

И, вторично взяв мальчика под защиту, вдруг спросил его:

- А скажи, друг мой, Саул... Отчего по ночам, когда тебе зажигают светильник, ты ждешь, когда отойдут зажигавшие, и тушишь его? Саул стоял в растерянности.

- Кто про это может знать? - спросил он наконец.

- Я вот про это знаю. И я вопрошаю - может ли кто разумный больше любить тьму, нежели свет?

- Я тьму не люблю, - сознался мальчик, - я ее очень боюсь, но мои молитвы светят в темноте, и я помогаю одиноким путникам добираться до своих жилищ.

- Их, что, так много, застрявших на ночь в пути?

- Очень много.

- Что так запоздали?

- Кто как. По-всякому.

- Ну, а если ночь проходит спокойно, и все вернулись по домам, и горные тропки пустынны, ты все равно тушишь светильник?

- Тушу.

- Для чего?

- Чтобы поиграть лучами. Иной раз случается, что и мои лучи-молитвы превращаются...

Заметив, как все глаза на него устремлены, мальчик стушевался и умолк.

- Ну-ну? - настаивал Матафий. - Во что они у тебя превращаются?

- В золотистых...

- В золотистых - чего?

- Агниц.

- Молитвы у него агницами становятся!!

Возмущенный Матафий выступил вперед, чтобы произнести обвинительную речь, но раввин отстранил его от вмешательства в судебное разбирательство.

- Не спеши грешить, Матафий. Довольно с тебя и того, что уже несешь в себе. В здравом уме этому мальчику не откажешь.

Матафий был в большом гневе. Глаза его не хотели больше смотреть на сына. Лицо наполнилось той яростной несовместимостью родного с родным, которая есть высший грех перед Господом Богом, и раввин Закхей вовремя учуял эту опасность.

- Агницы так агницы, - сказал он после некоторого раздумья. - Правда, золотистых я никогда не видел, ну да все равно. Будем помнить, что это любимое, в глазах Господа, создание. А не хочешь ли ты, сын мой, чтобы мы поговорили о твоих молитвах?

- Хочу.

- Может, ты нам поведаешь, как ты их произносишь? Вслух, или про себя?

- Как слышу, так и произношу.

- А слова прочно стоят в молитве? Не висят, не болтаются, не валятся в потемках друг на дружку?

- Слово мое крепко.

- А голосом не согрешаешь?

- Я молюсь, как учил меня отец.

- А и посмотрим, как он тебя учил и что ты у него перенял.

Покопавшись в фалдах своего плаща, раввин достал свиток, развернул и протянул хозяину дома. Женщины отошли поодаль, прикрыв головы. В дом входили слова Завета, слова великие, святые, а это было, по иудейским представлениям, делом чисто мужским. Женщины, считали иудеи, отвлекают.

"Господи! - громко, нараспев начал читать хозяин дома. - Ты нам прибежище в род и род. Прежде нежели родились горы и Ты образовал землю, и от века и до века Ты - Бог".

Мальчик повторил за отцом точь-в-точь, не забыв при этом в начале и в конце слегка запнуться, повторяя заминки отца.

- А теперь, - сказал раввин, -посмотрим, как ты перенимаешь молитву с чужого голоса. Не всегда же отец будет рядом.

Получив свиток от Матафия, он строго оглянулся. Один из зазевавшихся помощников тут же подбежал, подставил спину так, чтобы удобно было расстелить на ней свиток, держа его в раскрытом виде. Откинув голову назад, выбрав несколько стихов, старик тихо закачался из стороны в сторону, как бынащупывая тот единственный, неповторимый ритм, при котором высекается Божья искра.

"Господи! - возгласил он. - Рано насыти нас милостью Твоею, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши. Возвесели нас за дни, в которых Ты поражал нас. Да явится на рабах Твоих дело Твое, и на сынах их слава Твоя..."

Раввин не то пел, не то декламировал стихи тем удивительным способом, при котором голос находится на срезе песни и исповеди. При таком исполнении псалма по каким-то таинственным законам не столько ухо слушает, сколько душа внимает. Мальчик сиял весь.

- Можешь ли ты, сын мой...

- Могу! - бойко заявил он и, обратив лицо свое к небесам, запел ангельским голосочком:

"Господи! Рано насыти нас милостью Твоею...".

Всякая тварь тянется к Господу, всякой живой душе хочется пообщаться со Всевышним, но не каждому это дано. Тем и отличаются истинные праведники и духовники, что для них калитка к Господу всегда приотворена, и этот дар в высшей степени был присущ шестилетнему мальчику из города Тарса. Стихи взмывали на крыльях того Божественного вдохновения, при котором они, должно быть, и ворвались некогда в наш грешный мир. Казалось, именно теперь, в эти минуты, на твоих глазах святые понятия надевают на себя словесные одеяния, чтобы предстать пред миром и, врастая в земную твердь, простоять века.

Раввин поднялся с седалища и уже стоя дослушал. На смену старому, дребезжащему колоколу на звонницу поднимался новый колокол. Освоение святынь новым поколением, это великое, божественное чудо, которое, если ты жив и дышишь, и носишь на себе имя Господне, должно встречать стоя.

Матафий был счастлив.  Его молчаливая фигура как бы говорила - трудная это была работа, родить и воспитать такое, но, если терпеливо, день за днем, при помощи Господа Бога...

Мальчик умолк, но продолжал светиться тем, к чему он только что прикоснулся. Раввин аккуратно скатал свиток, упрятал его, затем достал свой большой платок. Вытер им руки, глаза, лицо. После чего, тем же платком вытер мальчику лицо, как бы приобщая, как бы посвящая его во что-то.

- С завтрашнего дня, - сказал он Матафию, - и потом каждый означенный на то день, я жду этого мальчика в синагоге на уроки.

- Все будет по слову твоему, равви, но, Бог ты мой... Саул еще слишком мал. Как ростом, так и годами. Как бы не насмеялись над ним более рослые ребята. Может, через годик...

- Нет, - сказал раввин. - Израиль больше ждать не может. Довольно с него и тех печальных лет, которые он прождал впустую.

И, уже покидая дом, добавил, несколько понизив голос:

- Богоизбранный народ погряз во грехах.

- То так, - согласился Матафий.

- А если это так, кто направит его на путь откровений Божьих? Где та чистая душа, которая скажет животвори нам, Господи, на путях Твоих!

Попрощался, вышел было на улицу, но вернулся, чтобы договорить:

- А кто знает, - прошептал он совсем уже тихо, - может, со временем, этому мальчику суждено стать славою фарисеев, славою всего иудейства?! Видно же, с другого берега видно, что он Господом поцелованный! Не зря при рождении нарекли его Саулом, то есть "тот, о котором просили". Не знаю, о чем просили родители Господа, но я, сколько помню себя, каждодневно молю небеса о пришествии в мир такого мальчика. Прощайте, Матафий, и да пребудет и дальше Благодать Всевышнего в вашем доме!

- Омен, - вздохнул Матафий и низко поклонился.

 Спокойная жизнь иудею противопоказана. Иудею обязательно нужны постоянная опасность и смертельный враг. В этом смысле Саул мог считать себя везунчиком, ибо он всю жизнь не покидал поле смертельной опасности, всю жизнь прожил в окружении врагов. Должно быть, он принадлежал к тому этническому типу, который не столько тип, сколько сгусток типов, чем и вызывал яростное сопротивление инородной среды. Однако одно дело война за пределами твоей малой родины и другое дело - домашняя война. У Саула на протяжении его долгой жизни было множество врагов-иудеев, но ни один из них не мог сравниться с тем, первым в его жизни врагом, которого он встретил, едва переступив порог школы.

В сущности, то, что происходило тогда в синагогах, трудно назвать школой в современном понимании. Мальчиков обучали Священному писанию или Завету, как это тогда называлось. Уроки больше походили на молитвы. В первой части занятий мальчики хором повторяли за Хаззаном строки Завета, причем важными считались не только слова, но и ритмика, паузы, интонации. Во второй части уроков детей обучали еврейской письменности и на этот раз опять-таки трепетное внимание переносилось на выведение букв письма, потому что прикасались они к тем же словам Священного писания.

Как правило, раввин присутствовал на уроках, особенно на первой его части. Урок начинался с чтения одного из псалмов или Книги Хвалений, как Псалтырь именуется у иудеев. Стоя на возвышении, в центре полутемного зала, Хаззан читал стих. После него тот же стих повторял лучший ученик, стоявший рядом, а уже из его уст ученики перенимали текст и повторяли его хором. По окончании молитвы лучший ученик садился на свое обычное место, Хаззан спускался с возвышенности, и начинался урок.

К сожалению, до сих пор так и не удалось установить, кому принадлежит честь введения в употребление этого сомнительного термина - лучший ученик. В сущности, что значит лучший ученик? Лучший по отношению к кому? По отношению к чему? Если, скажем, в классе сидят одни тупицы, лучшим будет тот, кто первым догадается, что дважды два будет четыре, хотя, видит Бог... В сильных же классах, где ребята почти равны в знаниях, стоящий рядом с учителем ученик ничем не отличается от остальных, и его функции заключаются главным образом в том, чтобы травмировать своих же товарищей.

Хуже всего, однако, бывает в тех школах, где некий болван вбивает себе в голову, что он лучший ученик; всеми правдами и неправдами прет он на свое якобы законное место и нету в мире сил, способных приостановить его в этом устремлении. Уже и учителя, и ученики, устав от борьбы, сдаются, признавая за ним безусловное первенство, а ему все неймется; он, чувствуя свое шаткое положение, требует все новых и новых лавровых венков.

Читатель, конечно же, догадался, что именно таким был лучший ученик той школы, в которую приняли маленького Саула. Звали того ученика, что тоже не лишено интереса, Гадом. Рыжеватый рослый парень с наглыми навыкате глазами стоял рядом с Хаззаном и нудно тянул стих. Загромыхала тяжелая дверь, но дети уже были в молитве и никто не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Раввин, страдавший дальнозоркостью, отлично видел на расстоянии и, как только вошедшие прикрыли за собой дверь, поднял руку, прервав молитву.

- Довольно с него, - сказал он учителю. - Отпусти, пусть сядет на свое место.

- Кому, в таком случае, доверить повтор стиха?

- А поищи там, в дверях, и возьми того, кто только что вошел. Сын мой, Саул! Поди, стань рядом с Хаззаном.

Это был счастливейший день в жизни Саула. Обиженный малым ростом, лишенный материнской ласки, преданный отцом и затравленный сыновьями красильщика, он, после многих дней и ночей одиночества и безмолвия, став под защиту Завета, обрел речь. Псалмы вдруг стали его крыльями. С каждым стихом он взмывал все выше и выше, и в этом святом парении стали проявляться способности, о которых он даже и не подозревал. Стих был чист, и он был чист, стих был мудр, и он был мудр, стих был полон любви, и его душа переполнялась этим великим чувством. Поначалу ребята опешили от энергии, излучаемой этим малышом, но потом подчинились, дали увлечь себя. Божественная вечность, заключенная в псалмах, вдруг осветила постоянно царивший полумрак в синагоге. Урок прошел легко, светло и празднично.

Но, конечно, за славу нужно платить, и в первой же переменке, во дворе синагоги, прижав его к каменной ограде, маленькие тарсинята сообщили Саулу массу неприятных для него вещей. К примеру, он узнал, что является сыном изворотливого галилеянина, промышляющего кожами и козьей шерстью, из которых он мастерит свои палатки. Постоянно связанный с пастухами и кожевниками, тот самый Матафий, и его дом, и домочадцы провоняли козлятиной так, что их никто к себе в дом не приглашает. И ничего в этом удивительного, потому что тот самый Матафий, овдовев, живет, по слухам, с молодой свояченицей, которую он привез из Антиохии; и хотя он собирается на ней жениться, все равно его надо бы судить как прелюбодея. А этот его голосистый отпрыск труслив, на улицу не выходит, отсиживается в своей каморке. От нечего делать распутывает пряжу, которую порядочные люди выбрасывают на свалку, и, чтобы не скучно было, заучивает стихи из Книги Восхвалений, чем и прославился в конце концов.

Саул слушал и улыбался. Хотя он был младше всех, и ростом едва был им по плечо, надо же, сравнялся с ними. Он даже превзошел их в первый же день. И что бы ни изрыгали их глотки, выйдет Хаззан, весь шум-гам утихнет, начнется урок. И как только они станут под сенью Завета, он опять выйдет на свободу, взлетит и станет недосягаем для них. Проявление независимости в детской среде строго карается, и сын тарсянского старьевщика, расталкивая шумную ватагу и брызгая слюной, так что попадавшиеся ему на пути мальчики еле успевали вытираться, стал перед Саулом, взяв его за подбородок.

- Слушай, ты, карлик... Знаешь ли ты, кто пред тобою стоит?

- Знаю. Гад.

- Нет, не просто Гад. Пред тобою стоит тот, кто сведет тебя в могилу. И чтобы не откладывать это дело на потом, я принимаю клятву убиения. Смерть ему!! - завопил он на всю ограду.

- Смерть ему!! - ответила шумная орава.

- Но, - продолжил Гад более миролюбивым тоном, - без суда мы тебя казнить не станем. Более того, мы дадим тебе последнюю возможность спасти свою шкуру. Тебе ведь хочется жить?

- Хочется, - сознался Саул.

- Ну так вот. Завтра, стоя рядом с Хаззаном, ты нарочно спутаешь стихи. Послезавтра, если тебя еще раз позовут, ты их снова спутаешь. И так будешь путать до тех пор, пока не вернут мне мое законное место.

- Ни завтра, ни послезавтра, и никогда в жизни, по своей доброй воле, я не спутаю стихи Завета.

- Ну, тогда мы идем собирать камни.

Но тут выглянул Хаззан и позвал всех на вторую часть уроков. И хотя по письму Саул тоже не ударил в грязь лицом, вернулся он домой расстроенный. Шли дни, недели. Маленький Саул возвращался из школы все печальней и печальней. Когда в синяках, когда заплаканный, а то и с порванным плащиком.

- Что же делать? - сокрушалась Фамарь, ставшая к тому времени его мачехой. Надо что-то делать, иначе хороший мальчик пропадет ни за что.

Хотя тарсянские иудеи отличались набожностью и особым рвением в соблюдении Закона, они, конечно же, грешили, потому что, в самом деле, как могли бы они выжить маленьким островком в огромном море язычников? Закон, как известно, строжайше запрещал евреям вступать в какие-либо сношения с неевреями, входить в их дома, принимать их пищу. Известны слова самаритянки, вопросившей Спасителя - как можешь Ты, будучи иудеем, просить пить у меня, у самаритянки? Уж если иудей не мог в жаркий день просить глотка воды у неиудея, что говорить об остальном?

Теперь представим себе, что в это же самое время живет в Тарсе Киликийском некий фарисей по имени Матафий. Занимается тем, что производит шатры, палатки и продает их. Смог бы он заниматься своим ремеслом, не вступая в сношения с язычниками? У кого купить шкуры, шерсть и все, что нужно для ремесла? Где нанять прядильщиков, дубильщиков, шорников? Затем, свершив свой труд, кому продать товар, свои походные крыши, как их Матафий называл, если не тем же легионерам, купцам, кочевникам, путешественникам, водителям караванов, ибо в те времена люди двигались крайне медленно. В пути проходила добрая часть жизни. И хотя на востоке погода устойчивая, случались и дожди, бури, непогода, и куда путнику деться, если не будет своей крыши над головой?

С началом лета, как только наступала жара, жители Тарса, спасаясь от малярии, перебирались в предгорья, куда болотные комары не долетали. Семья Матафия, подобно другим состоятельным семьям, тоже перебиралась до осени в предгорья, где у них был свой летний дом. Там же, за Кидоном, была небольшая дубильня. Без хорошо выделанной кожи производить шатры невозможно, но дубление - это и ремесло, и искусство, и очень тяжелый труд. Нанимать неевреев запрещал закон, и тогда Матафий, подобно другим фарисеям Тарса, как бы сдал дубильню в аренду македонянам, застрявшим в Киликии со времен похода Александра Великого.

Славные это были люди! Подавленные перенесенными поражениями, простодушные, трудолюбивые, они жили тут же при дубильне со своими многочисленными семьями, зарабатывая хорошие деньги, не говоря о самом Матафий, считавшемся одним из самых состоятельных граждан города Тарса.

Маленький Саул был чист, как и любое другое Божье создание, но оставаться таким на протяжении долгого лета он, конечно же, не мог. Там, за рекой, дети дубильщиков, маленькие македоняне, народ вольный и веселый, организовавшись в боевую фалангу, уходили с утра на целый день в горы. Пасли скот, охотились, рыбачили, сами добывали себе пищу, по-братски деля ее меж собой. По вечерам, повзрослевшие, возмужавшие, возвращались точно и впрямь с войны, точно и впрямь с большой победой.

Удивительней всего было то, что верховодила этой фалангой девчушка по имени Фекла. Только ранним утром и поздним вечером можно было видеть ее косички лежащими на плечах в спокойном состоянии. Весь Божий день она воевала, и временами оттуда, из нутра гор, доносился ее боевой клич, собирающий фалангу для новых сражений:

- О-ла-ла-ла-ла...

Этот таинственный зов чрезвычайно будоражил воображение маленького Саула. Что-то он ему сообщал очень нужное, очень важное, но что именно, спросить было не у кого. Отец обычно на его вопросы, не относящиеся к вере или ремеслу, не отвечал. Другие ничего об этом таинственном кличе не знали. Оставалась Фамарь. Она лучше всех в их доме говорила по-гречески, к тому же к ней стекались все новости как из мира иудейского, так и из мира язычников. Она знала по имени не только всех работников дубильни, но и их жен, и даже их деток.

- Фамарь, что есть это слово: о-ла-ла-ла?..

- Завтра узнаешь, - шепнула ему Фамарь. - Только ложись с вечера и сразу засыпай. Я разбужу тебя чуть свет, пока эта труба не ушла в горы.

На следующий день Матафий должен был спуститься в Таре по делам, и как только его ослица выехала со двора, Фамарь разбудила Саула.

- Бежим!

До моста было далековато, поэтому, выйдя на берег Кидона, недолго думая Фамарь прыгнула в воду и поплыла. На середине реки оглянулась и увидела Саула все еще торчащим на том берегу.

- Ты почему не плывешь за мной?

- Да разве... я... умею плавать?

- Прыгай! Кого Бог любит, тот не утонет.

Деваться было некуда. Конечно, наглотался воды, но перебрался на другой берег без посторонней помощи. Фаланги, увы, уже не было, но Фамарь была не из тех, кто отступает.

"О-ла-ла-ла..."

Поразительно, как здорово она умела подражать этому кличу. Ей ответили с другого склона. И так, все перекликаясь друг с другом, где поднимаясь, где спускаясь, они наконец встретились лицом к лицу. Это действительно была боевая фаланга. У нее действительно война была в крови. Ее никогда нельзя было застигнуть врасплох. Хотя фаланга стояла в низине, а Фамарь с Саулом все время спускались к ним, когда наконец встретились, почему-то они оказались уже наверху, на недоступных скалах, а Фамарь с маленьким Саулом стояли под скалой.

- Как вы оказались наверху? -спросила удивленная Фамарь.

- В горах самое главное - это высота, - ответила пичужка. - У кого высота, у того и победа.

Впрочем, настроены они были миролюбиво. И командирша, и ее окружение долго присматривались к маленькому Саулу, стоявшему под скалой, отчего он казался еще ниже ростом, чем был на самом деле.

- Эй, ты, малыш...

- Саул, - подсказала Фамарь.

- Саул! Возьми камень. Саул поднял с земли небольшой камушек.

- Брось его в меня! - приказала пичужка.

- А с чего это я начну бросать в тебя камнями?

- Да ты сначала попробуй, попадешь ли.

- Для того чтобы попасть, мне нужно ненавидеть того, в кого бросаю, а я тебя впервые вижу.

- А он мальчик умный, - сказала Фекла своему окружению.- Скажи, Саул, у тебя есть враги?

- Есть. Один.

- Ты его ненавидишь?

- Нет.

- Почему?

- Он рослее и сильнее меня. Какая мне польза его ненавидеть, если я все равно никогда не смогу его одолеть?

- Любой враг кажется сильнее до сражения. Бой покажет.

Она взяла длинную палку с отточенным концом, называемую рожном, которой в ту пору пасли скот, и, развернувшись, бросила ее вниз на Саула.

- Лови!

Она крикнула, когда палка была уже в полете, и Саул, к своему удивлению, легко поймал.

- Хорошо, - сказала Фекла. - Будешь нашим проводником. Второй день торчим в окружении. Нет проводника.

- Он слишком мал ростом для такой службы, - предположил знаменосец.

- А проводник и должен быть мал ростом, - сказала Фекла. - Зато какая у него голова!

- Вечером я приду за ним, - сказала Фамарь, видя, что игра уже идет полным ходом.

- Не нужно, - сказала Фекла. - За моими воинами никто не приходит. Они сами возвращаются на ночь по домам.

- Да, но... дом Саула на том берегу!

- Ну и что! Мои воины легко берут и водные преграды.

Тем временем кольцо, окружившее фалангу, сжималось, приближался решительный бой, и командирша, взметнув еще раз косичками по ветру, крикнула что было сил:

"О-ла-ла-ла..."

Саул вернулся домой поздно вечером усталый и счастливый, каким он еще никогда не был. Так прошел еще день, два, и много дней кряду. Горы - это страсть, это способ жить, это в каком-то смысле таинственное братство, и кто в это братство посвящен, это уже навсегда.

За лето Саул научился плавать, сам переправлялся на тот берег чуть свет, сам поздним вечером приплывал обратно. Его слабое тельце окрепло, многочисленные ссадины пошли на пользу. Осенью, когда пошел в школу и Хаззан позвал стать рядом и повторить молитву, он вышел, стал, и вся школа согласилась, что это его законное, Богом отведенное место.

Что до македонской фаланги, то она сослужила большую службу в его жизни. Во-первых, она вывела Саула из маленькой комнатки в большой, безбрежный мир, заразив страстью к путешествиям и приключениям. Саул прожил жизнь в пути, на ногах, не имея по сути ни угла, ни постели, ни крыши над головой. Без этой непреодолимой тяги к перемене мест, трудно сказать, как сложилась бы в дальнейшем судьба христианского мира. Во-вторых, конечно же, холодные воды Кидона закалили того, кто три раза терпел кораблекрушение, кто вынужден был однажды день и ночь пробыть в глубине морской. В-третьих, фаланга сделала его бойцом. Саул всю жизнь не выходил из боя, и хотя в конце концов его казнили, это было не концом, а началом. Вся его жизнь проросла легендами, преданиями, посланиями, став одной из величайших побед человеческого духа.

Вернемся, однако, в город Таре двухтысячелетней давности. По истечении положенных лет еврейская община города отправляла в Иерусалим на обучение к знаменитому Гамалиилу лучшего своего ученика. Вся пристань была в черных плащах с голубой каймой, ибо в Тарсе жили главным образом фарисеи. Пришел раввин, старейшины города, родня, даже сыновья красильщика притащились, чтобы посетовать на судьбу, ибо затравленный ими цыпленок, надо же, взлетал, чтобы улететь в святой город. А когда в толпе мелькнула рыжая голова Гада, екнуло сердечко бедного Саула. Уж этот зубоскал по пустякам из дому не выходит, и если он притащился, обязательно произойдет нечто такое, что надолго испортит ему настроение.

И в самом деле. Перед отправкой, когда корабельщики отвязывали канаты, владелец судна, смурной эллин, перебывавший во многих переделках, как и его суденышко, проверяя людей и груз, поступившие к нему на палубу, вдруг наткнулся на Саула с его узлами и громогласно вопросил:

- Чей мальчик? При ком он едет?

Бедный Саул онемел от коварства удара. Стоявший на пристани Матафий бросился на выручку:

- Что значит - при ком он едет? Он едет сам по себе. Мальчику уже четырнадцать лет!

- Вот этой малютке четырнадцать лет?! Ты, что, шутишь?

Гад хохотал так, что, казалось, сотрясались горы, и белоснежные шапки Тавр совсем съехали набок. Господи, взмолился Саул, за что Ты меня так караешь? Как мне прожить жизнь при столь малом росте, при постоянных насмешках?!

Но вот по неубранному трапу бежит Фамарь с младенцем на руках.

- Не слушай ты их, - шепчет она, обнимая и целуя его. - Все они разбойники! Господь с них еще взыщет. Слушай правду, которую поведаю тебе я. Отныне и всегда, всюду, где тебе придется побывать, что бы тебе ни говорили, знай, что ты самый умный, самый красивый, самый рослый среди остальных, потому что ты Богом поцелованный. Храни тебя Господь.

Наконец трап убрали. Берег качнулся, и солнечная, процветающая, изнежившаяся в объятиях гор киликийская равнина медленно поплыла назад, а вместе с ней уходила счастливейшая пора нашего краткого пребывания в этом мире - детство.

Вверх

[Предыдущий] [Содержание]